Фольклорист и сэсэн Тимофей Молданов, популяризировавший проведение в Югре главного хантыйского обряда «Медвежьи игрища», вспоминает, как менялось отношение к народным верованиям, и опровергает мифы о запретных знаниях, недоступных иноверцам.

Тимофей Молданов в Югре человек известный. Он мог бы сделать хорошую карьеру в ветеринарном деле, но однажды почувствовал в прямом смысле зов предков. Тогда он изменил свою жизнь – стал заниматься народными традициями, выучился на историка и даже защитил кандидатскую диссертацию. Его миссия – восстановление и популяризация «Медвежьих игрищ», главного хантыйского обряда, которому сотни, если не тысячи лет. О том, как прийти к делу, которое любишь, и как народный фольклор сохраняется в веках вопреки всему, Тимофей Молданов рассказал «КМНСОЮЗ-NEWS».

– Тимофей Алексеевич, как вы пришли в ветеринарию и почему ушли из этой сферы?

– Я из оленеводческой семьи, и тема лечения животных мне близка с детства. Мой отец хоть и не был ветеринаром, но лечил оленей, если кто в стаде заболевал, мать – тоже. Я много разного видел, например, как оленеводы такие шины делали при открытых переломах, что когда рана срасталась, невозможно было понять, что когда-то была травма.
Олени болеют часто. Много было травм, связанных с пнями. Вы скажете, какие в тундре пни? А ведь их много. В тундре из-за вечной мерзлоты ничего не гниет, остались пеньки от деревьев, которые здесь когда-то были, и олени ранят ими свои копыта.

Регулярно встречаются у оленей легочные болезни. Когда лето выдается жарким, олени чаще устают и ложатся на землю отдохнуть. А в тундре-то вечная мерзлота, земля холодная. Начинается простуда, она быстро переходит на легкие.

Оленеводы такие болезни веками лечили подручными средствами. Я какое-то время работал пастухом-оленеводом, потом отучился в зоотехникуме в Салехарде по направлению ветеринарии. Работать уехал в Ярцевский район Тюменской области. Мне не хотелось останавливаться в плане образования, и я поступил в Омск, в сельхозинститут.

С самого начала я планировал специализироваться на оленеводстве. К сожалению, ветеринарные кадры конкретно для Крайнего Севера готовят мало.

Тогда, в семидесятые годы, ветеринаров для оленеводческих хозяйств выпускали только в Омске, нас в потоке было всего пять человек. А специфические знания нужны, подход в лечении оленей и, например, коров, должен быть разный. Дело в том, что олени не находятся все время на вольном выпасе, у них совсем другая структура питания, содержания. Конечно, мне очень помогли знания, которые я получил в процессе учебы,  однако пригождалось и то, что я видел в детстве.

Но в ветеринарии я в итоге не остался. В конце восьмидесятых годов мне попалась книга Ольги Петровны Соколовой «Путешествие в Югру». Помню, прочитал и подумал: я тут сижу, а ведь должен быть переводчиком, проводником, это мое предназначение. В общем, я взял и поступил заочно на фольклориста.

– Вот так взяли и в одночасье превратились из ветеринара в фольклориста?

– Нет. Я всегда был фольклористом, даже когда слова такого не знал. В детстве я много времени проводил с бабушкой, она мне рассказывала сказки. Когда к нам приезжали разные люди, я тоже их постоянно просил что-то рассказать, спеть. Мне даже дали прозвище Сказкищущий Мальчик. После школы я купил себе магнитофон и стал записывать сказки, песни, предания – в общем, все, что мне рассказывали. Тогда это было просто увлечение. А потом, когда я решил уйти из ветеринарии, то переехал в Ханты-Мансийск, устроился в Дом народного творчества, стал методистом по фольклору. Так и пошел по этой стезе. Потом поступил в Петербург в Институт народов Севера на истфак, отучился, защитил кандидатскую.

Но, конечно, от вопросов оленеводства я отошел не в одночасье. Уже работая в Доме творчества, я собирал хантыйский фольклорный архив и активно участвовал в общественной жизни, в обсуждении проблем, в том числе и оленеводства. Причем так активно, что в 1995 году меня избрали вице-президентом окружного Союза оленеводов. Тогда очень остро стоял вопрос о сохранении поголовья оленей. Мы заключили договоры с хозяйствами Ямало-Ненецкого автономного округа и пригнали оттуда тысячу голов оленей. Я сам встречал это стадо на снегоходе. Много лет я был в Союзе оленеводов, а потом ушел от них, сказал: «Давайте молодых избирайте, мне хватит». И вот затем окончательно пришел в фольклористику. Но, знаете, что история, что фольклористика очень тесно связаны с нашим образом жизни, с тем же оленеводством. Уже поднимая архивные данные, я находил много материалов, касающихся оленеводства в Югре.

Ненцы оленей стали держать раньше хантов. Об этом говорит терминология: все термины в оленеводстве в Югре ненецкого происхождения. Да и в легендах только в конце XVIII века появляются первые сведения о том, что ханты ездили на оленях. До этого ничего подобного не было. В 1905 году этнограф Александр Дунин-Горкавич был в наших краях, он упоминает, что в семьях имелось по 50 голов оленей. Согласитесь, совсем немного. В двадцатые годы другой краевед-этнограф Василий Денисенко писал, что к нему приезжал мой дед, ненецкий князь. И у него было на тот момент больше двух тысяч оленей. К тридцатым годам, когда началось раскулачивание, тысячные стада уже стали обычным делом. В последние десятилетия поголовье снова начало снижаться, поэтому и привозили оленей с Ямала.

– В начале девяностых вы инициировали восстановление обряда «Медвежьи игрища». Что он собой представляет?

– «Медвежьи игрища» – это медвежий праздник, ключевой обряд для хантов. Медведь имел в жизни людей особое значение, причем это не только хантов касается. Культ медведя встречается повсеместно: и в Финляндии, и на Сахалине, и в Сибири, и в Японии. Медвежий праздник – промысловый. Когда его добывали, это означало, что будет много мяса, люди, естественно, радовались. У береговых чукчей, например, есть китовый праздник по случаю добычи кита.

У нас, когда добывали медведя, пели песни, разыгрывали сценки. Собственно, эту часть и решено было восстановить и популяризировать, ведь это уникальный пласт культуры. Начиная с девяностых годов в Югре стали организовывать детские лагеря этнографической направленности, стали проводиться детские стойбища. Я участвовал в этом с самого начала. Все мероприятия проводились в период отпусков, мы приезжали в свое свободное время, учили детей языку, песням, сценкам. Затем это трансформировалось в большой такой праздник.

– Несколько лет назад в Ханты-Мансийске начала действовать «Окружная школа «Медвежьих игрищ». Кто ходит на занятия?

– В первую очередь дети. На занятиях мы готовимся к празднику и учим хантыйский язык. Причем я стараюсь давать детям разговорные выражения. В хантыйском много необычных эпитетов. Например, можно, конечно, просто сказать «весна», но у нас есть выражение, которое можно перевести как «земля становится как пестрая собака». Это означает время, когда появляются проталины, где-то уже пробивается трава, а где-то лежит снег. Вот такие понятия мы и изучаем. Родной язык – это поэзия простых вещей.

– Проводились ли «Медвежьи игрища» в советские времена? Были ли они в вашем детстве?

– Да, проводились. Я помню это хорошо. Но тогда праздник был тайным. Открыто проводить его нельзя было, везде велась борьба с религией. Хотя, знаете, у нас в Югре это было все довольно специфично. Многие коммунисты в душе оставались язычниками, они не только закрывали глаза на обряды, но и сами в них участвовали, после работы, разумеется. Однако все равно в публичное пространство ничего выносить было нельзя. В конце шестидесятых  мансийский поэт Иван Шесталов каким-то чудом смог опубликовать в «Тюменской правде» письмо, в котором призывал изучать и сохранять «Медвежий праздник» как фольклорное наследие хантыйского народа. Так ему строгий выговор сделали, потому что нельзя было об этом говорить, в этом празднике уж слишком много религиозного, не сообразующегося с советскими принципами. А ведь и на самом деле противоречий-то было много. Нас в советские годы как учили, что человек – царь природы, хозяин, захочет, может даже реки вспять повернуть. Старшее поколение помнит, как поворачивали и чем все это закончилось.

Ханты и другие народы веками жили по иным правилам, которые подразумевали, что мы гости, и вести себя надо с природой как в гостях, у нас не в традиции поворачивать реки вспять.

– А сейчас «Медвежьи игрища» – это религиозный обряд или фольклорный праздник?

– Религиозная функция никуда не ушла. Мы смогли это сохранить сквозь сотни лет и даже тысячелетия. Многие наши песни и танцы сохранились в прямом смысле с пещерных времен, да, трансформировались, конечно, но суть осталась той же. Некоторые ученые считали, что из-за «Медвежьих игрищ» и вообще культа медведя хантыйские верования можно отнести к тотемизму. Я в своей диссертации, посвященной картине мира у хантов, доказал, что тут нет ничего общего с тотемизмом. В тотемизме ведь как, если есть культ медведя, то, значит, можно считать, что человек произошел от медведя. У хантов такого нет, у хантов есть оборотничество, когда дух-покровитель  принимает один из образов, он может показаться как медведь, может – как мышь или же обернуться куликом.

Сам медведь для нас не священный. Он такой же зверь, как и все остальные. Но все меняется, когда его добыли. Если я его добыл, то для меня он становится сыном. А весь обряд строится на том, чтобы направить души медведя в святые места. Одна из его душ становится покровителем дома, другая направляется на небо, чтобы впоследствии реинкарнироваться. Ханты считают, что у медведя, как и у мужчины – пять душ.

– Какие «функции» выполняют эти души? У древних египтян, считалось, что одна душа находится в физическом теле, другая – в саркофаге, третья – в загробном мире, и так далее…

– У нас тоже исследователи пытались сделать такое «распределение», какая душа за что отвечает. Но это больше фантазии ученых. Есть, конечно, понятие такое, как внутреннее состояние, судьбу мы тоже считаем душой, также верим в «сапсу» – это реинкарнирующая душа. У русских есть выражение «душа хочет праздника», вот у нас это ощущение считается проявлением души. Но вот какого-то четкого распределения нет. Наверное, оно и не нужно.

–  Еще у хантов считается, что у мужчин пять душ, а у женщин – четыре. Почему так?

– Четыре души – это четыре стороны. Четыре у хантов – это совершенное число. А мужчина – добывающий, ищущий. Ему недостает совершенства, и он, чувствуя это, всю жизнь ищет пару своей пятой неприкаянной душе.  Везде должны быть пары. Лебеди прилетают со своей парой, гуси – с парой, а у нас – лишняя душа. У женщин нет такого, они и так достигли совершенства и гармонии.

– Вы делитесь сокровенными знаниями о хантыйских обрядах, преданиях. В традиции ли рассказывать такие вещи чужакам? Не является ли это табу?

– То, что никому нельзя рассказывать – это миф, мы готовы говорить о сакральном. Просто некоторые исследователи не хотели признаваться, что они ничего не знают. Мне доводилось находить записи «Медвежьего праздника» 60-70-х годов, когда все было запрещено, но люди все равно делились своими традициями и обрядами, давали их записать. Другие источники мифов – это разного рода псевдошаманы. При Советском Союзе они вообще ничем таким не интересовались, а потом раз – и стали шаманами. Они не знают ничего, вот и говорят про какие-то тайны, чтобы не выдать себя.

На самом деле ханты довольно открыто общались с теми же этнографами и двести, и сто лет назад. Потому что все понимают, что таким образом можно сохранить много данных. Конечно, этнографы тоже часто нагнетают попусту. Например, с XIX века они регулярно писали: «Вот последний хант поет, последний олакун. Он умрет, и уйдет традиция». Прошло двести лет, ханты все поют, а этнографы все пишут про последних олакунов-сказителей.

– Кстати об олакунах. Вы ведь тоже поете. Чем песни, исполняемые олакуном, сказителем, отличаются от обычных?

– Самое главное – нельзя сокращать, иначе ты жизнь свою сокращаешь. Свою песню нужно допеть до конца. Вот этому правилу следовали все. А песни у нас очень длинные. Теперь представьте, фестиваль какой-нибудь, я выхожу на сцену, 15 минут пою, которые мне отвели, но этого недостаточно, я еще только предисловие закончил, героя не успел вызвать. А время уже вышло.

В таких случаях делаю так: ухожу со сцены, прихожу в гостиницу и пою песню до конца в номере. Пусть был перерыв, но я все же спел до конца. Так можно.

Однажды на Фольклориаду в Японию я вывез одного очень пожилого олакуна. А ему дали всего две минуты. Представляете! Я его вытащил со сцены, а потом нам пришлось всю ночь в гостинице слушать всю легенду. Потому что надо допеть.

Сказителями не просто так становятся, а по велению души. Когда я начинал петь, то поначалу заучивал все тексты наизусть, сейчас уже проще: один раз услышал, повторил – и все, песня пришла в сердце. Так и идет. Меня радует, что сейчас все больше молодых сказителей. Значит, ошибались этнографы, сгущали краски. Традиция живет, и все больше молодых людей слышат зов души, который заставляет петь.

Справка «КМНСОЮЗ-NEWS»

ФИО: Молданов Тимофей Алексеевич

Регион: Ханты-Мансийский автономный округ, город Ханты-Мансийск

Род деятельности: руководитель «Окружной школы «Медвежьих игрищ», исполнитель обрядового фольклора, методист Окружного Дома народного творчества ХМАО-Югры